Вегетарианское обозрение, Киев, 1910
стеснен. Благоговение ли это, или только робость и застенчивость на новом месте? Но вот я перед фасадом белого дома и его клумбами и ищу дверь. Подъезд, оказывается, с другой стороны. Я подхожу и стучусь. Дверь отворяется наконец на цепи и лакей спрашивает меня, кто я и чего желаю. Я называю свое имя и заявляю, что пришел к графу. Дверь растворяется после каких-то внутренних переговоров и меня впускают.
Наступил уже осенний вечер и в передней с библиотечными шкафами горит лампа. Я долго жду в напряженном настроении и начинаю сомневаться, уместно ли мое посещение. С лестницы-площадки спускается наконец Николай Николаевич Гусев и просит меня еще подождать, – Лев Николаевич читает какую-то книгу и непременно хочет ее сперва закончить, а потом уже принять меня. Мое волнение не прекращается. Выходит доктор Душан Петрович Маковицкий, зовет меня в свою комнату внизу и рассказывает мне о своей судьбе, приведшей его в Ясную Поляну и о здоровье Льва Николаевича. В самый разгар разговора входит Гусев и сообщает, что Лев Николаевич кончил книгу и зовет меня наверх. Я не могу сразу оборвать разговор и отвечаю доктору на его расспросы о моих делах, а Гусев делает мне досадно замечание, что я ведь пришел к графу, а он ждать не любит.
Не кончая, я раскланиваюсь и мы поднимаемся наверх. Я вхожу в рабочий кабинет, весь увешанный портретами и картинами и уставленный столами и книжными этажерками, а хозяин поднимается мне навстречу, великий, доброжелательный, приветливый, и тотчас опять садится, чтобы вытянуть на стуле свою больную ногу. По распоряжению врача он должен ее держать в горизонтальном положении. Как ласково смотрят его глаза из-под густо-нависших бровей, его бодрые, ясные, пытливые глаза. Прямо и просто глядят они, откровенные, добродушные, невинные, как глаза ребенка. Гусев уходит. А он спрашивает меня, сгорбившись, опираясь на локти, о моем житье-бытье, о моем семействе, о моих взглядах и намерениях, о моей земле.
– «Хорошо сделали, что бросили город и сели на землю! Продолжайте идти этой дорогой и не беспокойтесь, если Вы поступаете по совести! Она Вас оправдает – пусть другие говорят, что хотят! И детям так лучше. Привыкнут к работе, к настоящей простой жизни. Об образовании не заботьтесь, – всегда успеется. Да старшим оно легче дается. Учите их сами – Вы можете это сделать! А там посмотрите, что они скажут и хотят ли продолжать – теперь ведь они довольны!
Упреками родных не смущайтесь. Никто не обязан идти против своего убеждения. Но земли у Вас слишком много. На что Вам столько?»
– «Мне кажется, что слишком мало!»
– «Слишком много, говорю я Вам! Вон у крестьян 2-3 десятины».
– «Ну, где мне с крестьянами тягаться? Какие у них потребности?»
– «А Вы сократите свои, опроститесь».
Входит Софья Андреевна и он представляет ей меня. Окинув меня любознательным взглядом, она уходит и мы слышим скоро, как она играет на рояли в четыре руки с приехавшей соседкой, поклон которой она передала мужу. Но вот она возвращается и спрашивает, не сыграть ли еще что-нибудь, да из новых композиций.
– «А что вы сейчас играли?»
– «Из Генделя».
– «Ну, так, продолжайте, пожалуйста из него же, если есть еще что-нибудь!»
И Софья Андреевна уходит играть, чтобы через полчаса вернуться с предложением винограда, – который отклоняется до вечернего чая.
Гусев возвращается и участвует в разговоре. Вспоминаются разные друзья и посетители, разные сектанты и писатели писем, разные происшествия, встречи и столкновения, и тут заметно, что память иногда изменяет Льву Николаевичу, что он уже не может точно